Ахматовой воздушная громада. К 130-летию поэта12 товаров
Любой поэт по-своему мистификатор. В противном случае можно заподозрить, будто он и не поэт вовсе. Что твой Пигмалион, ваяет он свою биографию прямо из воздуха эпохи. Измысливает ее не столько даже для современников, сколько для потомков, чтобы остаться в их памяти как минимум богоравным. У кого-то, надо сказать, получается лучше, у кого-то хуже, но есть в деле мифотворчества истинные короли. И королевы тоже. Анна Андреевна Ахматова была одной из них. Да что там одной — первейшей из первых, сумевшей превратить свою жизнь в легенду. Суровую, горькую, слезами омытую, но все же легенду.
Гумилев и Гумильвица
«Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, „Крейцеровой сонатой“ Толстого, Эйфелевой башней... В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии — 1889. В ночь моего рождения справлялась и справляется древняя Иванова ночь — 23 июня». Вот так, одним росчерком пера, легко и изящно, Анна Андреевна обозначила свое место на карте мировой истории. Ей нравились подобные, как бы между прочим, параллели. Например, рассказывая о своей свадьбе с Николаем Гумилевым, она не преминула отметить, что в день их венчания в крошечной деревенской церквушке за Днепром авиатор Сергей Уточкин летал над Киевом и она впервые в жизни увидела самолет. Вроде мелочь, деталь, но какая говорящая.
Вчера каким-то невероятным образом сочеталось в ней с завтра, печаль — с веселостью, меланхолия с экспрессией, страстность и жажда любви — с каким-то почти монашеским аскетизмом. Можно искать этому объяснение и в мистической дате, и в месте рождения — на берегу моря, под Одессой. Тонкая, гибкая, как змея, и текучая, как вода, загадочная, потусторонняя, она многим казалась ведьмой. Да еще и этот ее невероятный профиль, который ни с каким другим не спутаешь.
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью...
Эти строки всего через год после свадьбы напишет молодой муж, Николай Гумилев, добивавшийся ее долго, мучительно и, увы, не к добру. Этот брак не принес счастья ни ему, ни ей, зато оставил нам множество невероятных стихов, которых, кто знает, будь супруги довольны друг другом, может быть, и не было бы вовсе.
В ответ на «колдунью» (хотя ведь это комплимент, разве не так?) в том же 1911-м Ахматова пишет:
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем.
Гумилев был возмущен: теперь все будут говорить, что я садист и избиваю тебя! Она «улыбнулась спокойно и жутко» и... ни слова не исправила. Ну да, «своенравница», а вы, Николай Степанович, сватаясь и получая отказ за отказом, будто не знали, кого в итоге за себя берете...
Однажды у Гумилевых собрались гости, и кто-то попросил их маленького сына Левушку рассказать о родителях. «Папа — поэт, а мама — истеричка», — не моргнув глазом, ответил будущий законодатель пассионарной истории этногенеза. Отец был вне себя и требовал, чтобы сын извинился. А мать хохотала до слез.
Николай Степанович, конечно, тоже не ангел. Читая ее первые стихи, морщился: может, лучше танцами займешься, вон ты какая гибкая. Она эти танцы ему до конца жизни не забудет... Потом, правда, прозрел. Понял, что рядом с ним не просто загадочная femme fatale, украшение судьбы любого уважающего себя конкистадора, но по-настоящему большой поэт (Ахматова не терпела феминитивов и не позволяла называть себя поэтессой). В итоге ее первый сборник «Вечер» вышел с его благословения: «Ты — поэт. Надо делать книгу». В глубине души он гордился ею, своей соратницей по акмеизму. Когда уже после революции и развода преподавал стихосложение в Институте живого слова и читал лекции в студии «Звучащая раковина», подсмеивался над своими ученицами, которые одевались, стриглись и писали стихи «под Ахматову»: «Ах вы мои подахматовки!» И все-таки быть с ней вместе не мог. И она тоже с ним не могла. Как писала ее ближайшая гимназическая подруга Валерия Срезневская, «конечно, они были слишком свободными и большими людьми, чтобы стать парой воркующих „сизых голубков“. Их отношения были скорее тайным единоборством...». Однако, несмотря на все острые углы, гибель Гумилева в августе 1921 года Ахматова не изжила до последних своих дней.
Смуглый отрок и сероглазые короли
Жизнь Анны Андреевны, как и миллионов ее современников, можно смело делить на «до» и «после». Этим водоразделом стал 1917 год, раскроивший ее биографию на несправедливо неравные части: «рассветные» 28 лет, вместившие в себя и поэтическую славу, и пожар любовных страстей, против последующих 49 лет горьких унижений, страха за близких, фактически гражданской казни.
Будучи девочкой, лето она проводила в Крыму, где плавала, как рыба, и «была дерзкой, злой и веселой, и вовсе не знала, что это — счастье». А с осени по весну жила в Царском Селе, где «фонари на предметы лили матовый свет. И придворной кареты промелькнул силуэт». Бродила по тем же аллеям, грустила на тех же озерных берегах, что помнили обожаемого ею «смуглого отрока», «еле слышный шелест шагов» которого неумолчно стучал в ее сердце. С Пушкиным, напитавшим ее стихи легкой точностью, прозрачностью, но вместе с тем глубиной и силой, у нее сложились особые отношения. Как, собственно, и у каждого русского литератора. Она знала его наизусть. И так «зорко», по словам Корнея Чуковского, изучала его, что сделала несколько серьезнейших открытий «в области научного постижения его жизни и творчества». Она расшифровывала тайнопись самой загадочной пушкинской «Сказки о Золотом петушке», а чего стоит придуманная ею невероятная метафора «Онегина воздушная громада»?! По воспоминаниям писательницы и мемуаристки Лидии Гинзбург, «у Анны Андреевны было до странного личное отношение к Пушкину и к людям, которые его окружали. Она их судила, оценивала, любила, ненавидела, как если бы они были участниками событий, которые все еще продолжают совершаться. Она испытывала своего рода ревность к Наталии Николаевне, вообще к пушкинским женщинам. Отсюда суждения о них, иногда пристрастные, незаслуженно жесткие...».
Да, она считала Пушкина своим, не хотела ни с кем делить, но довольствоваться одной этой небесной любовью при всем желании не могла. Мужчины Анны Андреевны, ее «сероглазые короли» — тема для отдельного большого разговора. Вот отец ее — отставной флотский инженер-механик Андрей Антонович Горенко, мот и любимец женщин. Он ушел от ее матери к другой, оставив Инну Эразмовну одну с пятью детьми. Ему не нравилось, что дочь сочиняет стихи, тем самым пятная его фамилию — неужто приличной барышне больше нечем заняться?! Недолго думая, дочь берет псевдоним: Ахматова — фамилия ее прабабки, которая, как утверждала сама Анна Андреевна, происходила от знаменитого хана Ахмата, а тот в свою очередь — от Чингисхана. Через много лет ее юный друг, поэт Иосиф Бродский, скажет, что псевдоним стал первым значительным литературным произведением Анны Ахматовой. Но вернемся к мужчинам. Видите вон того божественной красоты молодого человека с алебастрово-белым лицом и сильным лбом? Это художник Амедео Модильяни. Они познакомились, когда Анна Андреевна и Николай Степанович приехали в Париж в свой «медовый месяц». Вскоре Анна вернется во Францию одна. Это будет короткий и страстный роман, в память о котором Модильяни оставит серию великолепных «ню» — тонких, гибких, стремительных, как его ослепительная натурщица. А это египтолог Владимир Шилейко, ее второй, «промежуточный», как она сама его называла, муж. Он использовал ее как бесплатную прислугу и секретаршу. При этом страшно ревновал, запирал под замок и жег приходившие ей письма. «А в пещере у дракона нет пощады, нет закона. И висит на стенке плеть, чтобы песен мне не петь», — написала Ахматова и покинула этого домашнего тирана навсегда. Ее третий муж, историк искусства и критик Николай Пунин не любил в Анне Андреевне поэта. Это вообще был странный брак «на троих»: в Фонтанном доме вместе с ними жила первая жена Пунина — Анна Аренс. Начиналось все, конечно, бесподобно: в канун 1927 года Ахматова гадает «на Пунина» по томику Тютчева. Однако Федор Иванович со свойственной ему прозорливостью пророчит паре гибель любви «в буйной слепоте страстей». Но случится в их отношениях и нечто куда более страшное, чем «слепота страстей», — «Большой террор», во время которого Пунин будет дважды арестован, в итоге умрет в заключении, не дожив всего несколько лет до массовой реабилитации, а Ахматова проведет долгие месяцы в очереди в «Кресты», где напишет свой непревзойденный «Реквием».
Остаться и выжить
А ведь она могла уехать. Уплыть в Константинополь. Оттуда перебраться в Париж. Или в Берлин. Так поступали многие, спасаясь от «красной чумы».
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Но это было немыслимо, недопустимо, стыдно, наконец:
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
Пожалеет ли она об этом потом, когда ее перестанут печатать? Когда будет голодать в ташкентской эвакуации? Когда в 1946 году после постановления «О журналах «Звезда» и «Ленинград» будет объявлена практически вне закона? И главное, когда проведет 17 (!) месяцев в тюремных очередях, в надежде отправить передачу арестованным сыну и мужу? Если и пожалеет, то виду не подаст. Потому что это противоречило бы ее величественной легенде. Напротив, расправит свою знаменитую узкую и без того прямую спину и напишет:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Это эпиграф к поэме «Реквием», которую она сочиняла пять лет, боясь записать хоть строчку. Сочиняла в уме, твердила наизусть, чтобы не забыть. По силе, мощи и безысходности «Реквием» сравнивают с Апокалипсисом — последней евангельской книгой о конце света и Страшном суде. И нет тут преувеличения...
Слева: поэма «Реквием». Справа: Анна Ахматова. Источник
За два года до смерти слава вернулась к ней. В 1964 году Анна Андреевна едет в Италию за литературной премией «Этна-Таормина», в 1965-м — в Англию, где получает почетную степень доктора Оксфордского университета. В этом же году после многолетнего перерыва выходит сборник «Бег времени» — последний прижизненный. В марте 1966-го вдовствующей королевы Серебряного века не стало.
...Она очень не хотела, чтобы ее «замуровали» в стихах 1910-х годов. Не считала любовную лирику своим главным поэтическим достижением. Но поэт предполагает, а располагает очередное поколение юных дев, страстно твердящих как молитву:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
